У Кошки Что-То Бегает По Шерсти

Старосветские помещики. Н. В. Гоголь

Миргород. Повесть Н. В. Гоголя «Старосветские помещики» с рисунками Павла Соколова

Как бы то ни было, но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика, душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой; самый лай, который поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен моим ушам.

Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных уголков, старички, старушки, заботливо выходившие навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое. На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь.

Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, — и ничего более.

Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.

Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностию, что художник, верно бы, украл их.

По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии.

Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» — «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я». Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил.

Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе. Или когда укачивает вас коляска, ныряющая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу.

Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иногда и сам говорил, но больше расспрашивал. Он не принадлежал к числу тех стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или порицаниями нового. Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда говорит с вами, рассматривает печатку ваших часов. Тогда лицо его, можно сказать, дышало добротою.

Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, низенькие, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей. В каждой комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее.

Комнатки эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень любили теплоту. Топки их были все проведены в сени, всегда почти до самого потолка наполненные соломою, которую обыкновенно употребляют в Малороссии вместо дров. Треск этой горящей соломы и освещение делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодежь, прозябнувши от преследования за какой-нибудь смуглянкой, вбегает в них, похлопывая в ладоши. Стены комнат убраны были несколькими картинами и картинками в старинных узеньких рамах. Я уверен, что сами хозяева давно позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они бы, верно, этого не заметили. Два портрета было больших, писанных масляными красками. Один представлял какого-то архиерея, другой Петра III. Из узеньких рам глядела герцогиня Лавальер, запачканная мухами. Вокруг окон и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то привыкаешь почитать за пятна на стене и потому их вовсе не рассматриваешь. Пол почти во всех комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и содержавшийся с такою опрятностию, с какою, верно, не содержится ни один паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся господином в ливрее.

Комната Пульхерии Ивановны была вся уставлена сундуками, ящиками, ящичками и сундучочками. Множество узелков и мешков с семенами, цветочными, огородными, арбузными, висело по стенам.

Множество клубков с разноцветною шерстью, лоскутков старинных платьев, шитых за полстолетие, были укладены по углам в сундучках и между сундучками. Пульхерия Ивановна была большая хозяйка и собирала все, хотя иногда сама не знала, на что оно потом употребится.

Но самое замечательное в доме — были поющие двери. Как только наставало утро, пение дверей раздавалось по всему дому. Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, — но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось: «батюшки, я зябну!» Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей, тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, уставленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими раскатами, страхом и шорохом ветвей. и Боже, какая длинная навевается мне тогда вереница воспоминаний!

Стулья в комнате были деревянные, массивные, какими обыкновенно отличается старина; они были все с высокими выточенными спинками, в натуральном виде, без всякого лака и краски; они не были даже обиты матернею и были несколько похожи на те стулья, на которые и доныне садятся архиереи.

Трехугольные столики по углам, четырехугольные перед диваном и зеркалом в тоненьких золотых рамах, выточенных листьями, которых мухи усеяли черными точками, ковер перед диваном с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц, — вот все почти убранство невзыскательного домика, где жили мои старики.

Девичья была набита молодыми и немолодыми девушками в полосатых исподницах, которым иногда Пульхерия Ивановна давала шить какие-нибудь безделушки и заставляла чистить ягоды, но которые большею частию бегали на кухню и спали.

Пульхерия Ивановна почитала необходимостию держать их в доме и строго смотрела за их нравственностью. Но, к чрезвычайному ее удивлению, не проходило нескольких месяцев, чтобы у которой-нибудь из ее девушек стан не делался гораздо полнее обыкновенного; тем более это казалось удивительно, что в доме почти никого не было из холостых людей, выключая разве только комнатного мальчика, который ходил в сером полуфраке, с босыми ногами, и если не ел, то уж верно спал.

Пульхерия Ивановна обыкновенно бранила виновную и наказывала строго, чтобы вперед этого не было. На стеклах окон звенело страшное множество мух, которых всех покрывал толстый бас шмеля, иногда сопровождаемый пронзительными визжаниями ос; но как только подавали свечи, вся эта ватага отправлялась на ночлег и покрывала черною тучею весь потолок.

Афанасий Иванович очень мало занимался хозяйством, хотя, впрочем, ездил иногда к косарям и жнецам и смотрел довольно пристально на их работу; все бремя правления лежало на Пульхерии Ивановне.

Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений. Ее дом был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем.

Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса совершенно не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что Пульхерия Ивановна ничего не могла понять, и отправлялся на кухню спать. Всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, она потопила бы наконец весь двор, потому что Пульхерия Ивановна всегда сверх расчисленного на потребление любила приготовлять еще на запас, если бы большая половина этого не съедалась дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои.

В хлебопашество и прочие хозяйственные статьи вне двора Пульхерия Ивановна мало имела возможности входить. Приказчик, соединившись с войтом, обкрадывали немилосердным образом. Они завели обыкновение входить в господские леса, как в свои собственные, наделывали множество саней и продавали их на ближней ярмарке; кроме того, все толстые дубы они продавали на сруб для мельниц соседним козакам. Один только раз Пульхерия Ивановна пожелала обревизировать свои леса. Для этого были запряжены дрожки с огромными кожаными фартуками, от которых, как только кучер встряхивал вожжами и лошади, служившие еще в милиции, трогались с своего места, воздух наполнялся странными звуками, так что вдруг были слышны и флейта, и бубны, и барабан; каждый гвоздик и железная скобка звенели до того, что возле самых мельниц было слышно, как пани выезжала со двора, хотя это расстояние было не менее двух верст.

Пульхерия Ивановна не могла не заметить страшного опустошения в лесу и потери тех дубов, которые она еще в детстве знавала столетними.

— Отчего это у тебя, Ничипор, — сказала она, обратясь к своему приказчику, тут же находившемуся, — дубки сделались так редкими? Гляди, чтобы у тебя волосы на голове не стали редки.

— Отчего редки? — говаривал обыкновенно приказчик, — пропали! Так-таки совсем пропали: и громом побило, и черви проточили, — пропали, пани, пропали.

Пульхерия Ивановна совершенно удовлетворялась этим ответом и, приехавши домой, давала повеление удвоить только стражу в саду около шпанских вишен и больших зимних дуль.

Эти достойные правители, приказчик и войт, нашли вовсе излишним привозить всю муку в барские амбары, а что с бар будет довольно и половины; наконец, и эту половину привозили они заплесневшую или подмоченную, которая была обракована на ярмарке. Но сколько ни обкрадывали приказчик и войт, как ни ужасно жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, которые истребляли страшное множество слив и яблок и часто собственными мордами толкали дерево, чтобы стряхнуть с него целый дождь фруктов, сколько ни клевали их воробьи и вороны, сколько вся дворня ни носила гостинцев своим кумовьям в другие деревни и даже таскала из амбаров старые полотна и пряжу, что все обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку, сколько ни крали гости, флегматические кучера и лакеи, — но благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве.

Оба старичка, по старинному обычаю старосветских помещиков, очень любили покушать. Как только занималась заря (они всегда вставали рано) и как только двери заводили свой разноголосный концерт, они уже сидели за столиком и пили кофе. Напившись кофею, Афанасий Иванович выходил в сени и, стряхнувши платком, говорил: «Киш, киш! пошли, гуси, с крыльца!»

На дворе ему обыкновенно попадался приказчик. Он, по обыкновению, вступал с ним в разговор, расспрашивал о работах с величайшею подробностью и такие сообщал ему замечания и приказания, которые удивили бы всякого необыкновенным познанием хозяйства, и какой-нибудь новичок не осмелился бы и подумать, чтобы можно было украсть у такого зоркого хозяина. Но приказчик его был обстрелянная птица: он знал, как нужно отвечать, а еще более, как нужно хозяйничать.

После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне:

— А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь?

— Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?

— Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками.

За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.

— Мне кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, — немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?

— Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней.

— Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку, — попробуем, как оно будет.

После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:

— Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.

— Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине, — говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть, — бывает, что и красный, да нехороший.

Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал еще несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной.

Пришедши домой, Пульхерия Ивановна отправлялась по своим делам, а он садился под навесом, обращенным к двору, и глядел, как кладовая беспрестанно показывала и закрывала свою внутренность и девки, толкая одна другую, то вносили, то выносили кучу всякого дрязгу в деревянных ящиках, решетах, ночевках и в прочих фруктохранилищах.

Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной или сам отправлялся к ней и говорил:

— Чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?

— Чего же бы такого? — говорила Пульхерия Ивановна, — разве я пойду скажу, чтобы вам принесли вареников с ягодами, которых приказала я нарочно для вас оставить?

— И то добре, — отвечал Афанасий Иванович.

— Или, может быть, вы съели бы киселику?

— И то хорошо, — отвечал Афанасий Иванович. После чего все это немедленно было приносимо и, как водится, съедаемо.

Перед ужином Афанасий Иванович еще кое-чего закушивал. В половине десятого садились ужинать. После ужина тотчас отправлялись опять спать, и всеобщая тишина водворялась в этом деятельном и вместе спокойном уголке. Комната, в которой спали Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, была так жарка, что редкий был бы в состоянии остаться в ней несколько часов. Но Афанасий Иванович еще сверх того, чтобы было теплее, спал на лежанке, хотя сильный жар часто заставлял его несколько раз вставать среди ночи и прохаживаться по комнате. Иногда Афанасий Иванович, ходя по комнате, стонал.

Тогда Пульхерия Ивановна спрашивала:

— Чего вы стонете, Афанасий Иванович?

— Бог его знает, Пульхерия Ивановна, так, как будто немного живот болит, — говорил Афанасий Иванович.

— А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?

— Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! впрочем, чего ж бы такого съесть?

— Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.

— Пожалуй, разве так только, попробовать, — говорил Афанасий Иванович.

Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил:

— Теперь так как будто сделалось легче.

Иногда, если было ясное время и в комнатах довольно тепло натоплено, Афанасий Иванович, развеселившись, любил пошутить над Пульхериею Ивановною и поговорить о чем-нибудь постороннем.

— А что, Пульхерия Ивановна, — говорил он, — если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись?

— Вот это Боже сохрани! — говорила Пульхерия Ивановна, крестясь.

— Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда?

— Бог знает что вы говорите, Афанасий Иванович! как можно, чтобы дом мог сгореть: Бог этого не попустит.

— Ну, а если бы сгорел?

— Ну, тогда бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнатку, которую занимает ключница.

— А если бы и кухня сгорела?

— Вот еще! Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом и кухня сгорели! Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.

— А если бы и кладовая сгорела?

— Бог знает что вы говорите! я и слушать вас не хочу! Грех это говорить, и Бог наказывает за такие речи.

Но Афанасий Иванович, довольный тем, что подшутил над Пульхериею Ивановною, улыбался, сидя на своем стуле.

Но интереснее всего казались для меня старички в то время, когда бывали у них гости. Тогда все в их доме принимало другой вид. Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей. Все, что у них ни было лучшего, все это выносилось. Они наперерыв старались угостить вас всем, что только производило их хозяйство. Но более всего приятно мне было то, что во всей их услужливости не было никакой приторности. Это радушие и готовность так кротко выражались на их лицах, так шли к ним, что поневоле соглашался на их просьбы. Они были следствие чистой, ясной простоты их добрых, бесхитростных душ. Это радушие вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших. Гость никаким образом не был отпускаем того же дня: он должен был непременно переночевать.

— Как можно такою позднею порою отправляться в такую дальнюю дорогу! — всегда говорила Пульхерия Ивановна (гость обыкновенно жил в трех или в четырех верстах от них).

— Конечно, — говорил Афанасий Иванович, — неравно всякого случая: нападут разбойники или другой недобрый человек.

— Пусть Бог милует от разбойников! — говорила Пульхерия Ивановна. — И к чему рассказывать эдакое на ночь. Разбойники не разбойники, а время темное, не годится совсем ехать. Да и ваш кучер, я знаю вашего кучера, он такой тендитный да маленький, его всякая кобыла побьет; да притом теперь он уже, верно, наклюкался и спит где-нибудь.

И гость должен был непременно остаться; но, впрочем, вечер в низенькой теплой комнате, радушный, греющий и усыпляющий рассказ, несущийся пар от поданного на стол кушанья, всегда питательного и мастерски изготовленного, бывает для него наградою. Я вижу как теперь, как Афанасий Иванович, согнувшись, сидит на стуле с всегдашнею своею улыбкой и слушает со вниманием и даже наслаждением гостя! Часто речь заходила и о политике.

Гость, тоже весьма редко выезжавший из своей деревни, часто с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта, или просто рассказывал о предстоящей войне, и тогда Афанасий Иванович часто говорил, как будто не глядя на Пульхерию Ивановну:

— Я сам думаю пойти на войну; почему ж я не могу идти на войну?

— Вот уже и пошел! — прерывала Пульхерия Ивановна. — Вы не верьте ему, — говорила она, обращаясь к гостю. — Где уже ему, старому, идти на войну! Его первый солдат застрелит! Ей-Богу, застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит.

— Что ж, — говорил Афанасий Иванович, — и я его застрелю.

— Вот слушайте только, что он говорит! — подхватывала Пульхерия Ивановна, — куда ему идти на войну! И пистоли его давно уже заржавели и лежат в коморе. Если б вы их видели: там такие, что, прежде еще нежели выстрелят, разорвет их порохом. И руки себе поотобьет, и лицо искалечит, и навеки несчастным останется!

— Что ж, — говорил Афанасий Иванович, — я куплю себе новое вооружение. Я возьму саблю или козацкую пику.

— Это все выдумки. Так вот вдруг придет в голову, и начнет рассказывать, — подхватывала Пульхерия Ивановна с досадою. — Я и знаю, что он шутит, а все-таки неприятно слушать. Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет.

Но Афанасий Иванович, довольный тем, что несколько напугал Пульхерию Ивановну, смеялся, сидя согнувшись на своем стуле.

Пульхерия Ивановна для меня была занимательнее всего тогда, когда подводила гостя к закуске.

— Вот это, — говорила она, снимая пробку с графина, — водка, настоянная на деревий и шалфей.

Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает. Вот это на золототысячник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает. А вот эта — перегнанная на персиковые косточки; вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах. Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом — и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало.

После этого такой перечет следовал и другим графинам, всегда почти имевшим какие-нибудь целебные свойства. Нагрузивши гостя всею этою аптекою, она подводила его ко множеству стоявших тарелок.

— Вот это грибки с чебрецом! это с гвоздиками и волошскими орехами! Солить их выучила меня туркеня, в то время, когда еще турки были у нас в плену. Такая была добрая туркеня, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала. Так совсем и ходит, почти как у нас; только свинины не ела: говорит, что у них как-то там в законе запрещено.

Вот эти грибки с смородинным листом и мушкатным орехом! А вот это большие травянки: я их еще в первый раз отваривала в уксусе; не знаю, каковы-то они; я узнала секрет от отца Ивана. В маленькой кадушке прежде всего нужно разостлать дубовые листья и потом посыпать перцем и селитрою и положить еще что бывает на нечуй-витере цвет, так этот цвет взять и хвостиками разостлать вверх. А вот это пирожки! это пирожки с сыром! это с урдою! а вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею.

— Да, — прибавлял Афанасий Иванович, — я их очень люблю; они мягкие и немножко кисленькие.

Вообще Пульхерия Ивановна была чрезвычайно в духе, когда бывали у них гости. Добрая старушка! Она вся принадлежала гостям. Я любил бывать у них, и хотя объедался страшным образом, как и все гостившие у них, хотя мне это было очень вредно, однако ж я всегда бывал рад к ним ехать. Впрочем, я думаю, что не имеет ли самый воздух в Малороссии какого-то особенного свойства, помогающего пищеварению, потому что если бы здесь вздумал кто-нибудь таким образом накушаться, то, без сомнения, вместо постели очутился бы лежащим на столе.

Добрые старички! Но повествование мое приближается к весьма печальному событию, изменившему навсегда жизнь этого мирного уголка. Событие это покажется тем более разительным, что произошло от самого маловажного случая. Но, по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события, и наоборот — великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями. Какой-нибудь завоеватель собирает все силы своего государства, воюет несколько лет, полководцы его прославляются, и наконец все это оканчивается приобретением клочка земли, на котором негде посеять картофеля; а иногда, напротив, два какие-нибудь колбасника двух городов подерутся между собою за вздор, и ссора объемлет наконец города, потом села и деревни, а там и целое государство. Но оставим эти рассуждения: они не идут сюда. Притом я не люблю рассуждений, когда они остаются только рассуждениями.

У Пульхерии Ивановны была серенькая кошечка, которая всегда почти лежала, свернувшись клубком, у ее ног. Пульхерия Ивановна иногда ее гладила и щекотала пальцем по ее шейке, которую балованная кошечка вытягивала как можно выше.

Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила ее, но просто привязалась к ней, привыкши ее всегда видеть. Афанасий Иванович, однако ж, часто подшучивал над такою привязанностию:

— Я не знаю, Пульхерия Ивановна, что вы такого находите в кошке. На что она? Если бы вы имели собаку, тогда бы другое дело: собаку можно взять на охоту, а кошка на что?

— Уж молчите, Афанасий Иванович, — говорила Пульхерия Ивановна, — вы любите только говорить, и больше ничего. Собака нечистоплотна, собака нагадит, собака перебьет все, а кошка тихое творение, она никому не сделает зла.

Впрочем, Афанасию Ивановичу было все равно, что кошки, что собаки; он для того только говорил так, чтобы немножко подшутить над Пульхерией Ивановной.

За садом находился у них большой лес, который был совершенно пощажен предприимчивым приказчиком, — может быть, оттого, что стук топора доходил бы до самых ушей Пульхерии Ивановны. Он был глух, запущен, старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей. В этом лесу обитали дикие коты. Лесных диких котов не должно смешивать с теми удальцами, которые бегают по крышам домов. Находясь в городах, они, несмотря на крутой нрав свой, гораздо более цивилизированы, нежели обитатели лесов. Это, напротив того, большею частию народ мрачный и дикий; они всегда ходят тощие, худые, мяукают грубым, необработанным голосом. Они подрываются иногда подземным ходом под самые амбары и крадут сало, являются даже в самой кухне, прыгнувши внезапно в растворенное окно, когда заметят, что повар пошел в бурьян.

Вообще никакие благородные чувства им не известны; они живут хищничеством и душат маленьких воробьев в самых их гнездах. Эти коты долго обнюхивались сквозь дыру под амбаром с кроткою кошечкою Пульхерии Ивановны и наконец подманили ее, как отряд солдат подманивает глупую крестьянку.

Пульхерия Ивановна заметила пропажу кошки, послала искать ее, но кошка не находилась. Прошло три дня; Пульхерия Ивановна пожалела, наконец вовсе о ней позабыла. В один день, когда она ревизировала свой огород и возвращалась с нарванными своею рукою зелеными свежими огурцами для Афанасия Ивановича, слух ее был поражен самым жалким мяуканьем. Она, как будто по инстинкту, произнесла: «Кис, кис!» — и вдруг из бурьяна вышла ее серенькая кошка, худая, тощая; заметно было, что она несколько уже дней не брала в рот никакой пищи. Пульхерия Ивановна продолжала звать ее, но кошка стояла перед нею, мяукала и не смела близко подойти; видно было, что она очень одичала с того времени. Пульхерия Ивановна пошла вперед, продолжая звать кошку, которая боязливо шла за нею до самого забора. Наконец, увидевши прежние, знакомые места, вошла и в комнату. Пульхерия Ивановна тотчас приказала подать ей молока и мяса и, сидя перед нею, наслаждалась жадностию бедной своей фаворитки, с какою она глотала кусок за куском и хлебала молоко.

Серенькая беглянка почти в глазах ее растолстела и ела уже не так жадно. Пульхерия Ивановна протянула руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась с хищными котами или набралась романтических правил, что бедность при любви лучше палат, а коты были голы как соколы; как бы то ни было, она выпрыгнула в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее.

Задумалась старушка. «Это смерть моя приходила за мною!» — сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять. Весь день она была скучна. Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так вдруг загрустила: Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела.

— Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы?

— Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: я знаю, что я этим летом умру; смерть моя уже приходила за мною!

Уста Афанасия Ивановича как-то болезненно искривились. Он хотел, однако ж, победить в душе своей грустное чувство и, улыбнувшись, сказал:

— Бог знает, что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой.

— Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой, — сказала Пульхерия Ивановна.

И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее, и слеза повисла на его реснице.

— Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю, — сказала Пульхерия Ивановна. — Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое — то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.

— Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! — говорил Афанасий Иванович, — когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.

— Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть. Вы, однако ж, не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.

Но Афанасий Иванович рыдал, как ребенок.

— Грех плакать, Афанасий Иванович! Не грешите и Бога не гневите своею печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами.

При этом на лице ее выразилась такая глубокая, такая сокрушительная сердечная жалость, что я не знаю, мог ли бы кто-нибудь б то время глядеть на нее равнодушно.

— Смотри мне, Явдоха, — говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, — когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично, а то, пожалуй, он иногда выйдет в старом халате, потому что и теперь часто позабывает он, когда праздничный день, а когда будничный. Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя. Не забывай же, Явдоха: ты уже стара, тебе не долго жить, не набирай греха на душу. Когда же не будешь за ним присматривать, то не будет тебе счастия на свете. Я сама буду просить Бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения Божия.

Бедная старушка! она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни; она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным. Она с необыкновенною расторопностию распорядила все таким образом, чтобы после нее Афанасий Иванович не заметил ее отсутствия. Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи. Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели. «Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?» — говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей.

Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила. Наконец, после долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами — и дыхание ее улетело.

Афанасий Иванович был совершенно поражен. Это так казалось ему дико, что он даже не заплакал. Мутными глазами глядел он на нее, как бы не понимая значения трупа.

Покойницу положили на стол, одели в то самое платье, которое она сама назначила, сложили ей руки крестом, дали в руки восковую свечу, — он на все это глядел бесчувственно. Множество народа всякого звания наполнило двор, множество гостей приехало на похороны, длинные столы расставлены были по двору; кутья, наливки, пироги покрывали их кучами; гости говорили, плакали, глядели на покойницу, рассуждали о ее качествах, смотрели на него, — но он сам на все это глядел странно. Покойницу понесли наконец, народ повалил следом, и он пошел за нею; священники были в полном облачении, солнце светило, грудные ребенки плакали на руках матерей, жаворонки пели, дети в рубашонках бегали и резвились по дороге.

Наконец гроб поставили над ямой, ему велели подойти и поцеловать в последний раз покойницу; он подошел, поцеловал, на глазах его показались слезы, — но какие-то бесчувственные слезы. Гроб опустили, священник взял заступ и первый бросил горсть земли, густой протяжный хор дьячка и двух пономарей пропел вечную память под чистым, безоблачным небом, работники принялись за заступы, и земля уже покрыла и сровняла яму, — в это время он пробрался вперед; все расступились, дали ему место, желая знать его намерение. Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: «Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!» Он остановился и не докончил своей речи.

Но когда возвратился он домой, когда увидел, что пусто в его комнате, что даже стул, на котором сидела Пульхерия Ивановна, был вынесен, — он рыдал, рыдал сильно, рыдал неутешно, и слезы, как река, лились из его тусклых очей.

Пять лет прошло с того времени. Какого горя не уносит время? Какая страсть уцелеет в неровной битве с ним? Я знал одного человека в цвете юных еще сил, исполненного истинного благородства и достоинств, я знал его влюбленным нежно, страстно, бешено, дерзко, скромно, и при мне, при моих глазах почти, предмет его страсти — нежная, прекрасная, как ангел, — была поражена ненасытною смертию.

Я никогда не видал таких ужасных порывов душевного страдания, такой бешеной, палящей тоски, такого пожирающего отчаяния, какие волновали несчастного любовника. Я никогда не думал, чтобы мог человек создать для себя такой ад, в котором ни тени, ни образа и ничего, что бы сколько-нибудь походило на надежду. Его старались не выпускать с глаз; от него спрятали все орудия, которыми бы он мог умертвить себя. Две недели спустя он вдруг победил себя: начал смеяться, шутить; ему дали свободу, и первое, на что он употребил ее, это было — купить пистолет. В один день внезапно раздавшийся выстрел перепугал ужасно его родных.

Они вбежали в комнату и увидели его распростертого, с раздробленным черепом. Врач, случившийся тогда, об искусстве которого гремела всеобщая молва, увидел в нем признаки существования, нашел рану не совсем смертельною, и он, к изумлению всех, был вылечен. Присмотр за ним увеличили еще более. Даже за столом не клали возле него ножа и старались удалить все, чем бы мог он себя ударить; но он в скором времени нашел новый случай и бросился под колеса проезжавшего экипажа. Ему растрощило руку и ногу; но он опять был вылечен. Год после этого я видел его в одном многолюдном зале: он сидел за столом, весело говорил: «петит-уверт», закрывши одну карту, и за ним стояла, облокотившись на спинку его стула, молоденькая жена его, перебирая его марки.

По истечении сказанных пяти лет после смерти Пульхерии Ивановны я, будучи в тех местах, заехал в хуторок Афанасия Ивановича навестить моего старинного соседа, у которого когда-то приятно проводил день и всегда объедался лучшими изделиями радушной хозяйки. Когда я подъехал ко двору, дом мне показался вдвое старее, крестьянские избы совсем легли набок — без сомнения, так же, как и владельцы их; частокол и плетень в дворе были совсем разрушены, и я видел сам, как кухарка выдергивала из него палки для затопки печи, тогда как ей нужно было сделать только два шага лишних, чтобы достать тут же наваленного хвороста.

Я с грустью подъехал к крыльцу; те же самые барбосы и бровки, уже слепые или с перебитыми ногами, залаяли, поднявши вверх свои волнистые, обвешанные репейниками хвосты.

Навстречу вышел старик. Так это он! я тотчас же узнал его; но он согнулся уже вдвое против прежнего. Он узнал меня и приветствовал с тою же знакомою мне улыбкою. Я вошел за ним в комнаты; казалось, все было в них по-прежнему; но я заметил во всем какой-то странный беспорядок, какое-то ощутительное отсутствие чего-то; словом, я ощутил в себе те странные чувства, которые овладевают нами, когда мы вступаем в первый раз в жилище вдовца, которого прежде знали нераздельным с подругою, сопровождавшею его всю жизнь. Чувства эти бывают похожи на то, когда видим перед собою без ноги человека, которого всегда знали здоровым. Во всем видно было отсутствие заботливой Пульхерии Ивановны: за столом подали один нож без черенка; блюда уже не были приготовлены с таким искусством. О хозяйстве я не хотел и спросить, боялся даже и взглянуть на хозяйственные заведения.

Когда мы сели за стол, девка завязала Афанасия Ивановича салфеткою, — и очень хорошо сделала, потому что без того он бы весь халат свой запачкал соусом. Я старался его чем-нибудь занять и рассказывал ему разные новости; он слушал с тою же улыбкою, но по временам взгляд его был совершенно бесчувствен, и мысли в нем не бродили, но исчезали. Часто поднимал он ложку с кашею и, вместо того чтобы подносить ко рту, подносил к носу; вилку свою, вместо того чтобы воткнуть в кусок цыпленка, он тыкал в графин, и тогда девка, взявши его за руку, наводила на цыпленка. Мы иногда ожидали по несколько минут следующего блюда. Афанасий Иванович уже сам замечал это и говорил: «Что это так долго не несут кушанья?» Но я видел сквозь щель в дверях, что мальчик, разносивший нам блюда, вовсе не думал о том и спал, свесивши голову на скамью.

«Вот это то кушанье, — сказал Афанасий Иванович, когда подали нам мнишки со сметаною, — это то кушанье, — продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. — Это то кушанье, которое по. по. покой. покойни. » — и вдруг брызнул слезами. Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась, полетела и разбилась, соус залил его всего; он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку.

«Боже! — думал я, глядя на него, — пять лет всеистребляющего времени — старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль! Что же сильнее над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей — есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?» Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки. Несколько раз силился он выговорить имя покойницы, но на половине слова спокойное и обыкновенное лицо его судорожно исковеркивалось, и плач дитяти поражал меня в самое сердце. Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые они роняют за стаканом пуншу; нет! это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собою, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца.

Он не долго после того жил. Я недавно услышал об его смерти. Странно, однако же, то, что обстоятельства кончины его имели какое-то сходство с кончиною Пульхерии Ивановны. В один день Афанасий Иванович решился немного пройтись по саду. Когда он медленно шел по дорожке с обыкновенною своею беспечностию, вовсе не имея никакой мысли, с ним случилось странное происшествие. Он вдруг услышал, что позади его произнес кто-то довольно явственным голосом: «Афанасий Иванович!» Он оборотился, но никого совершенно не было, посмотрел во все стороны, заглянул в кусты — нигде никого.

День был тих, и солнце сияло. Он на минуту задумался; лицо его как-то оживилось, и он наконец произнес: «Это Пульхерия Ивановна зовет меня!»

Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокоивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню.

Он весь покорился своему душевному убеждению, что Пульхерия Ивановна зовет его; он покорился с волею послушного ребенка, сохнул, кашлял, таял как свечка и наконец угас так, как она, когда уже ничего не осталось, что бы могло поддержать бедное ее пламя. «Положите меня возле Пульхерии Ивановны», — вот все, что произнес он перед своею кончиною.

Желание его исполнили и похоронили возле церкви, близ могилы Пульхерии Ивановны.

Гостей было меньше на похоронах, но простого народа и нищих было такое же множество. Домик барский уже сделался вовсе пуст. Предприимчивый приказчик вместе с войтом перетащили в свои избы все оставшиеся старинные вещи и рухлядь, которую не могла утащить ключница. Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наследник имения, служивший прежде поручиком, не помню в каком полку, страшный реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах; все это решился он непременно искоренить, исправить и ввести во всем порядок. Накупил шесть прекрасных английских серпов, приколотил к каждой избе особенный номер и, наконец, так хорошо распорядился, что имение через шесть месяцев взято было в опеку. Мудрая опека (из одного бывшего заседателя и какого-то штабс-капитана в полинялом мундире) перевела в непродолжительное время всех кур и все яйца.

Избы, почти совсем лежавшие на земле, развалились вовсе; мужики распьянствовались и стали большею частию числиться в бегах. Сам же настоящий владетель, который, впрочем, жил довольно мирно с своею опекою и пил вместе с нею пунш, приезжал очень редко в свою деревню и проживал недолго. Он до сих пор ездит по всем ярмаркам в Малороссии; тщательно осведомляется о ценах на разные большие произведения, продающиеся оптом, как-то: муку, пеньку, мед и прочее, но покупает только небольшие безделушки, как-то: кремешки, гвоздь прочищать трубку и вообще все то, что не превышает всем оптом своим цены одного рубля.

После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила:

Что такое сопли?

Как часто мы заболеваем простудой? Стоит только смениться лету на осень или осени на зиму и тут как тут простуда! И, конечно же, какая простуда не сопровождается соплями? В нашем обществе обсуждать проблему соплей не принято, но поскольку вы на этом сайте – говорить надо! Знают, что такое сопли многие да вот объяснить, что же это такое не каждый сможет. Кто-то считает, что это какая-то жидкость вытекает из мозга, кто-то считает, что это цитоплазма крови. Кому верить остаётся загадкой.

Согласно медицинскому определению nasal mucus (они же сопли), это слизь которую вырабатывает сама дыхательная система прямо в носовой полости, а не что-то из мозга. Некоторые думают, что сопли плохо влияют и даже вредны для организма. Это не так. Целю их, является защита лёгких и дыхательных путей от обезвоживания. Сам состав говорит о том, что они не вредны: соль, вода, белок, клетки и так как в соплях содержаться муцин (белок) то они могут поглощать большое количество влаги ибо сам муцин, состоит из сахара в основном. Так они становятся влажными и немного густыми. Другие же белки защищают: антитела от вирусов и бактерий, а ферменты убивают бактерии (к ним относится, например лизозим). Сопли являются своеобразным фильтром и защищают наши лёгкие от проникновения пыли и другого мелкого мусора.

Когда мы чихаем, сопли развивают скорость в полёте до 160 км/ч. А теперь приготовились: больший процент соплей съедается нами без зазрения совести. По всей поверхности наших дыхательных путей распределены мелкие волоски (их миллионы). После того как мы сглатываем слизь она ими собирается. Желудочный сок, конечно же, убивает огромное число инфекций и бактерий. Страшно читать об этом всем, но если бы у нас не было такого строения, то жить было бы ещё страшнее.

Откуда берется слизь?

Ничего мудреного – вырабатывается она слизистыми оболочками. Уже описанный выше муцин даёт объём соплям, ведь когда он соприкасается с влагой, он может увеличиться в 600 раз! Вот и ответ на вопрос, почему так много соплей.
В среднем в организме здорового человека в сутки образовывается от 200 до 70 мл соплей. Особенно много соплей возникает, если человек плачет, ведь слёзы попадают в нос!

Когда человек заболевает, количество соплей увеличивается, потому что увеличивается количество муцина для борьбы с вирусами.

Как остановить сопли?

Как вы уже поняли жизнь без слизи невозможно. О если у вас избыток её производства организмом то вы можете снизить её изготовление… Для этого применятся два типа медикаментов: антигистамины и противозастойные. Если же вы не любите принимать лекарственные препараты, то существуют и другие варианты.

Повышение влажности воздуха: влага будет взаимодействовать с муцином, и он будет делать сопли жиже, они соответственно не будут «закладывать» нос и спокойно будут выходить.

Высморкаться. Иногда этот способ является самым действенным, а часто мы им пренебрегаем в силу разных причин (стесняемся или привыкли дышать ртом).

И последнее что бы вас уж совсем шокировать: сопли лучше не высмаркивать, а выковыривать пальцем потому, что когда мы их высмаркиваем они вместе с вирусом попадают в носовую полость и вирус остается там и даёт осложнение и заражение и этой полости.

Как часто мы заболеваем простудой? Стоит только смениться лету на осень или осени на зиму и тут как тут простуда! И, конечно же, какая простуда не сопровождается соплями? В нашем обществе обсуждать проблему соплей не принято, но поскольку вы на этом сайте – говорить надо! Знают, что такое сопли многие да вот объяснить, что же это такое не каждый сможет. Кто-то считает, что это какая-то жидкость вытекает из мозга, кто-то считает, что это цитоплазма крови. Кому верить остаётся загадкой.

Сказки Джанни Родари

Годы жизни: 1920-1980

Популярные сказки: Приключения Чиполлино, Человек, который хотел украсть Колизей

Популярный итальянский писатель, журналист, автор известных детских произведений, полюбившихся детям всего мира.

Бог огня Правда ли, что во время одного из моих космических путешествий на одной из далеких, диких планет я выдал себя за бога огня? Нет, синьор журналист, не правда. Я не люблю обманывать людей, даже если речь идет об этих обезьянах с шестью конечностями. О моих исследованиях придумывают столько бредней. .

Во всем старом кукольном театре не было куклы беспокойнее Пульчинеллы. Всегда-то он был чем-то недоволен и вечно с кем-нибудь спорил. То в самый разгар репетиции ему вдруг хотелось пойти погулять, то он сердился на хозяина-кукольника за то, что ему дали комическую роль, а не трагическую, которая ему .

А теперь я расскажу вам историю про самую большую на свете морковку. Вы, конечно, уже не раз слышали про нее, но, по-моему, все же дело было так. Как-то раз посадил крестьянин в своем огороде морковь и стал ухаживать за ней: поливал, выпалывал сорняки – словом, делал все как полагается. Когда пришло .

Двое ребятишек мирно играли у себя во дворе. Они придумывали особый язык, чтобы можно было разговаривать только друг с другом и чтоб никто больше не понимал их. – Бриф, бруф! – сказал первый мальчик. – Бруф, браф! – ответил другой. И они весело рассмеялись. На балконе второго этажа сидел старый добрый .

Один мальчик разбирал как-то вечером свои игрушки. Вот он вынул из коробки гору, которую папа помог ему сделать из старых газет и крахмального клейстера, вот – маленькую пластмассовую елочку, затем кусочек зеркала – блестит, как настоящее озеро, и наконец – сверкающие звезды – елочные украшения. А из .

Шла однажды война, большая и ужасная война между двумя странами. Очень много солдат тогда полегло на поле боя. Мы были на нашей стороне, а враги – на своей. Стрельба шла день и ночь, но война все никак не кончалась, и нам стало не хватать бронзы для пушек, кончилось железо для пулеметов и так далее. .

Жили однажды четыре брата. Трое были очень маленького роста и ужасно хитрые, а четвертый был великаном, невероятным силачом и очень простодушным человеком, совсем не таким, как его братья. Вся сила у него была в руках, а ум – в волосах. Понятно, что хитрые братья подстригали великана как можно короче, .

Жил-был на свете один бедный волшебник… Вы, наверное, уже удивились: волшебник, и вдруг – бедный! Обычно в сказках эти два слова никогда не стоят рядом. Но этот волшебник, хоть и самый пренастоящий, все-таки был очень бедным. Потому что уже давно растерял всех своих клиентов. – Неужели, – отчаивался .

Шел однажды с войны барабанщик. Был он очень беден. Все-то его богатство составлял барабан. Но настроение у солдата было прекрасное – ведь он возвращался домой, где не был долгие годы. И потому далеко вокруг разносился веселый грохот его барабана: «Трам-тара-там! Трам-там-там!» Шел он, шел и вдруг встретил .

Жил однажды мальчик, который очень любил задавать вопросы. Это, конечно, совсем неплохо, наоборот, даже очень хорошо, когда человек чем-то интересуется. Но на вопросы, которые задавал этот мальчик, почему-то было очень трудно ответить. Он спрашивал, например: – Почему у ящиков есть стол? Люди смотрели .

У синьора Чезаре была привычка все делать по всем правилам. Особенно по воскресеньям, когда он вставал позже обычного. Сначала он долго бродил по квартире в одной пижаме, потом – уже часов в одиннадцать – начинал бриться, оставив при этом открытой дверь в ванной комнате. Именно этого момента с нетерпением .

Поначалу в жизни нашей было все не так, как надо. Много сил вложили люди, чтобы сделать Землю садом. Не было нигде тропинок, чтоб подняться в горы. Без мостов речушки были недоступны, словно море. Не было нигде скамеек, чтоб присесть усталым. Не найти нигде кроватей ни большим, ни малым. Ноги вечно исцарапаны .

Пешеходы недоумевали – как быть? Автомобилисты яростно сигналили, мотоциклисты громко рычали своими мотоциклами, а самые важные и толстые прохожие сердито кричали светофору:– Вы что, не знаете, кто я такой?!Остряки обменивались шутками, а шутники – остротами:– Зеленый цвет? Зелень съели богачи! Им, должно .

На планете «Би» изобрели движущийся тротуар. Он тянется по всему городу и похож на эскалатор, только это не лестница, а тротуар. Движется он медленно, чтобы люди успевали рассмотреть витрины и не падали, ступая на тротуар и сходя с него. На этом тротуаре есть даже скамейки для тех, кто хочет гулять сидя. .

Однажды в Болонье на самой главной площади построили дворец из мороженого. И ребята сбегались сюда со всех концов города, чтобы полакомиться хоть немножко. Крыша дворца была из взбитых сливок, дым, что поднимался над трубами, из фигурного сахара, а сами трубы – из цукатов. Все остальное было из мороженого: .

Как-то раз один школьник решал примеры. – Тринадцать разделить на три, – считал он, – будет четыре и один в остатке. Значит, четыре. Проверим. Трижды четыре – двенадцать. Плюс один – тринадцать. Теперь долой девятку… – Вот еще! – вдруг рассердилась девятка. – Что? – удивился ученик. – Почему это «Долой .

Жил-был как-то очень богатый синьор. Богаче самого богатого американского миллиардера. Одним словом, богатый-пребогатый! Свои деньги он хранил на огромных складах. До самого потолка они были забиты золотыми, серебряными и никелевыми монетами. Тут были итальянские лиры, швейцарские франки, английские .

На окраине села улица разветвлялась на три дороги – одна вела к морю, другая – в город, а третья – никуда не вела. Мартино знал это, потому что у всех спрашивал про третью дорогу и все отвечали ему одно и то же, будто сговорились: – Та дорога? Она никуда не ведет. Не стоит ходить по ней. – Но все-таки .

Жил да был однажды волшебник-дудочник. Впрочем, это старая сказка, ее все знают. Про то, как город заполнили мыши, и один мальчик с помощью волшебной дудочки вывел их всех к реке, и они утонули в ней. А мэр города не захотел поблагодарить его, и тогда дудочник увел из города всех ребят… Моя сказка тоже .

Жил-был В Мурландии король по имени Акуaльберто Пятитысячный. Но такой он был жадный, что все звали его Грошовый. Он даже корону никогда не надевал — боялся, что она упадёт и расколется. Было ему пятьдесят девять лет, иначе говоря, без году шестьдесят.За несколько месяцев до своего дня рождения он велел .

В Гавирате жила одна женщина, которая целыми днями только и делала, что считала, кто сколько раз чихнет, а потом рассказывала об этом своим приятельницам, и они вместе долго судачили про эти «апчхи!» – Аптекарь чихнул семь раз! – рассказывала женщина. – He может быть! – Клянусь вам! И пусть у меня отвалится .

Однажды в Пьомбино дождем посыпались с неба конфеты. Конфеты падали большие, словно градины, но не белые, а разноцветные – красные, зеленые, голубые, фиолетовые. Один мальчик взял в рот зеленую конфету – просто так, чтобы попробовать, и обнаружил, что она мятная. А другой попробовал красную, и оказалось, .

Как-то вечером синьор Веруччи возвращался с работы домой. Он был служащим и работал, если не ошибаюсь, на почте. Впрочем, он мог быть и зубным врачом и инженером… Мы можем представить его себе кем угодно. Можем представить его себе с усами? И с бородой? Прекрасно, значит, с усами и бородой. Попробуем .

Жил в Милане один бухгалтер. Звали его Бьянки и работал он в банке. Жену его звали синьора Роза. И был у них маленький сын, совсем маленький – еще грудной. Был он красивый, очень славный, черноволосый, с умными, живыми глазами – словом, замечательный ребенок. Звали его Джованни-Баттиста, но имя это казалось .

– Мама, я пойду гулять? – Иди, Джованни. Только будь осторожен, когда станешь переходить улицу. – Ладно, мама. Пока! – Ты всегда такой рассеянный… – Да, мама. Пока! И Джованни весело выбежал из дома. Поначалу он был очень внимателен. То и дело останавливался и ощупывал себя: – Все на месте? Ничего не .

Однажды Джованнино-Бездельник решил побывать в Риме, чтобы потрогать короля за нос. Друзья отговаривали его: – Смотри, опасное это дело! Рассердится король – и расстанешься ты со своим собственным носом, а заодно и с головой! Но Джованнино был упрямым человеком. Собираясь в путь, он решил для практики .

Кто угодно бывает на базаре в Гавирате. И уж конечно, попадаются там и такие пройдохи, которые торгуют где придется и чем попало. А однажды в базарный день появился на рынке человек, который продавал какие-то уж совсем необычные вещи: гору Монблан, что в Альпах, Индийский океан, Лунные моря… Язык у этого .

Жила-была однажды девочка, которая каждый вечер, когда надо было ложиться спать, становилась маленькой-маленькой. – Мама, – говорила она, – я стала муравьишкой! И мама понимала, что пора укладывать дочку в постель. А утром девочка просыпалась, едва всходило солнце. Но она по-прежнему была маленькой-маленькой. .

Давайте придумывать числа?! – Давайте! Чур, я первый! Почти-один, почти-два, почти-три, почти-четыре, почти-пять, почти-шесть… – Это слишком маленькие числа. Послушай мои. Один сверхмиллион биллионов! Одна восьмища мил-лионищ! Один удиви-удивятище и один изумилище! – Подумаешь! А я могу целую таблицу .

Синьор Гоголь рассказал как-то историю об одном носе, который катался по Невскому проспекту в коляске и проделывал невероятные вещи. Такой же нос проказничал однажды в Лавено, на озере Лаго Маджоре. Однажды утром синьор, который жил напротив причала, встал и пошел в ванную комнату. Он собирался побриться, .

Волшебный барабан Первый конец этой сказки мне не нравится – как может веселый, славный барабанщик стать вдруг ни с того ни с сего грабителем с большой дороги? Третий конец меня тоже не устраивает. Мне кажется, глупо нарушать такое хорошее волшебство ради удовлетворения простого любопытства, хотя любопытство, .

Однажды в Чезенатико появилась на берегу моря карусель – шесть деревянных лошадок и столько же красных, довольно облезлых автомобилей – для ребят с более современным вкусом. Невысокий человек вручную раскручивал карусель. Он был маленький, хмурый, худой и лицом походил на тех людей, которые день едят, .

На полпути от Саронно к Леньяно на опушке огромного леса находится совсем маленькая деревушка Кашина Пиана. В ней всего три домика, и живет в них одиннадцать семей. В Кашина Пиана был колодец, только не совсем обычный, даже странный колодец, потому что ворот, чтобы наматывать веревку или цепь, у него .

А теперь я расскажу вам про одного пастуха, который пас свое стадо в долине неподалеку от Рима. Вечером, загнав овец в хлев, пастух ужинал хлебом и сыром, укладывался на соломенную подстилку и засыпал крепким сном. А наутро, какая бы ни была погода – жара ли, сильный ветер, дождь или снег, он снова отправлялся .

Король Мидас был ужасным транжирой. В его королевстве так и повелось: что ни день – праздник, что ни вечер – бал. Понятно, что в один прекрасный день не осталось у короля ни чентезимо. Тогда пошел он к волшебнику Аполло и рассказал ему о своей беде. И волшебник заколдовал его.– Все, к чему прикоснутся .

Однажды король должен был умереть. Это был очень могущественный король, но он был смертельно болен. – Мыслимое ли дело, – отчаивался он, – чтобы такой могущественный король, как я, умер! Что думают мои придворные волшебники?! Почему не спасают меня? Но, оказывается, волшебники, боясь потерять ненароком .

Знаете, кто выскочил из шоколадного яйца в прошлом году под Новый год в доме профессора Тиболла? Всем на удивление – космический цыпленок! Во всем он был похож как две капли воды на земного цыпленка. Только на голове у него была капитанская фуражка с телевизионной антенной на боку. Профессор Тиболла, .

Один мой друг, космонавт, побывал на планете Х-213 и привез оттуда на память меню одного местного ресторана. Я вам его перепишу слово в слово. Закуска Речная галька в пробочном соусе. Гренки из промокательной бумаги. Бефстроганов из угля. Первые блюда Бульон из роз. Сушеная гвоздика в чернильном соусе. .

Как-то раз в поезд, который должен был отправиться из Рима в Болонью, вошел кот. Вообще-то коты в поездах не такая уж редкость, правда, чаще всего они сидят в корзинках или в каких-нибудь продырявленных – чтобы не задохнулись – коробках. Бывает, даже бродячие коты встречаются иной раз в поездах, и ничейные, .

Паоло был очень деятельным мальчиком. Он ни минуты не мог оставаться без какого-нибудь интересного и полезного дела. Он никогда не скучал, потому что всегда умел придумать себе какую-нибудь игру, работу, занятие. И он был к тому же очень упрямым человеком: однажды решив что-то, не отступал, не бросал .

Если вы помните старую сказку про принцессу, которая не могла уснуть на груде матрацев, потому что под ними лежала горошина, то вы, конечно, сразу поймете и эту историю, какую я хочу рассказать вам про одного пожилого, доброго, может быть, даже самого доброго человека на свете. Как-то раз, когда он уже .

Когда Ромолетто исполнилось тринадцать лет, его взяли на работу в бар «Италия». Он служил мальчиком на побегушках. Это значит, что он должен был выполнять всякие мелкие поручения и разносить заказы по домам. Целыми днями Ромолетто носился взад-вперед по улицам, поднимался и спускался по лестницам разных .

Однажды мартышки, что живут в зоопарке, решили отправиться в путешествие, чтобы пополнить свое образование. Шли они, шли, а потом остановились, и одна из них спросила! – Итак, что же мы видим? – Клетку льва, бассейн с моржами и дом жирафа, – ответила другая. – Как велик мир! И как полезно путешествовать! .

Одна хилая мышка, что жила в библиотеке, вздумала как-то навестить своих сородичей, которые ютились в подвале и были далеки от всего мира. – Вы ничего не знаете про то, что делается на свете! – заявила она своим оробевшим сородичам. – Вы, наверное, даже читать не умеете?! – Зато ты, конечно, многое знаешь! .

Неподалеку от Рима, на берегу моря, есть небольшой городок Остия. Летом римляне ездят туда купаться и загорать. Народу приезжает так много, что невозможно даже детской лопаткой копнуть песок. И тому, кто приходит на пляж позже всех, просто негде расположиться. Как-то раз пришел на пляж один очень странный .

Сказки Джанни Родари:

про Волшебников, про Мальчиков, про Мышат, про Приключения, про Солнце.

Родари появился на свет 23 октября 1920 года в Северной Италии (г. Оменья). С детства мальчик проявлял любовь к литературе, изобразительному искусству и музыке. Его отец был хозяином небольшой пекарни, но рано умер от пневмонии, оставив жену и трех сыновей в очень затруднительном финансовом положении. Мать устроилась работать горничной, ее доход а едва хватало на пропитание. Бедность не позволила Джанни поступить в обычную школу. Ему пришлось учиться в духовной семинарии. Учеба там была скучна для творчески настроенного Родари, но здесь он имел доступ к богатой библиотеке и смог познакомиться с трудами выдающихся авторов.

Окончив обучение, Джанни Родари в 1937 году работал в начальной школе учителем. В это же время создатель «Приключений Чиполлино» был вольным слушателем в Миланском университете. Он получал огромное удовольствие от работы с детьми, его творческий подход позволял легко и интересно донести до аудитории даже самые сложные темы. Но остаться учителем Родари было не суждено.

Неудовлетворительное состояние здоровья не позволило Джанни Родари пойти на фронт. Военные времена унесли жизнь нескольких близких друзей автора, многие подвергались арестам. Брат Чезарре был отправлен в концентрационный лагерь. Все это стало причиной его участия в Движении Сопротивления и вступления в 1944 году в Коммунистическую партию Италии.

В 1948 г. Джанни стал работать в газете «L’Unita». После тяжелого труда журналиста предложение вести детскую страничку в газете стало подарком для писателя. Здесь он впервые публикует свои сказки и стихи. А в начале 50-х годов он возглавляет новый детский еженедельник «Пионер». В 1951 году в печать выходит его сборник стихов и «Приключения Чиполлино». В 1952 году Родари побывал в СССР.

Вскоре он зарегистрировал брак с Марией Терезой Феретти и стал отцом дочери Паолы.

Своей широкой известностью Родари обязан, в первую очередь, Самуилу Маршаку, который сделал первый перевод «Приключений Чиполлино» на русский язык. Книга быстро завоевала расположение советского читателя, следом пришла и мировая слава.

В 1970 году Джанни Родари получил высочайшую награду в области детской литературы — премию Ганса Христиана Андерсена.

Скончался выдающийся сказочник 14 апреля 1980 года.

Жил однажды мальчик, который очень любил задавать вопросы. Это, конечно, совсем неплохо, наоборот, даже очень хорошо, когда человек чем-то интересуется. Но на вопросы, которые задавал этот мальчик, почему-то было очень трудно ответить. Он спрашивал, например: – Почему у ящиков есть стол? Люди смотрели .

djamix

Иногда приходят в голову крамольные мысли:-)

Ходорковский, являясь акционером и председателем правления нефтяной компании «Юкос», в 1998-2020 годах поручил подчиненным ему сотрудникам компании Невзлину и Пичугину, а также другим лицам убийство мэра Нефтеюганска Петухова и предпринимателя Рыбина, чья служебная деятельность противоречила интересам «Юкоса».

Организовать убийство Петухова было решено в связи с его законными требованиями как мэра Нефтеюганска к компании «Юкос» по возврату сокрытых от государства налогов. Покушение на предпринимателя Евгения Рыбина было связано с инициированными им исками к «Юкосу» по взысканию ущерба, причиненного незаконной деятельностью этой нефтяной компании. Кроме этого, Ходорковский обвиняется в покушении на убийство Вячеслава Кокошкина, который сопровождал Петухова, и в смерти охранника, сопровождавшего Евгения Рыбина.

Уже отсидевший 10 лет за экономические преступления и помилованный в 2020-м году президентом РФ Путиным Ходорковский прекрасно понимал, что его личное благополучие напрямую зависит от правящего в России режима, а потому, используя свои скрытые за рубежом капиталы, активно занялся организацией государственного переворота в России по типу цветочно-поющих майданов, успешно опробованных в Ливии, Египте, Йемене, Грузии и «украинах» дальне-ближнего зарубежья.

Одна из таких схем и проходила через НКО «Free Access HR», зарегистрированное в мае этого года на территории нашей маленькой богохранимой страны.

Несмотря на это, Дмитриев в 2020-м был экстрадирован в Россию, где благополучно признал свою вину и получил законные пять лет колонии общего режима.

Вспоминают в ностальгическом ключе: свобода, музыкальные клипы, «Dendy», гундосые боевики на видеокассетах и прочие милые потребительские шалости. Больше всех девяностые любят те, кто в них не жил, а так, родился где-то посерёдке или ближе к концу: вроде хронологически всё верно, но толку-то? Я помню вторую половину девяностых незамутнённым детским взглядом.

Я родился в 1990 году, и в памяти хорошо отпечатались события примерно с 1996-1997 годов. Я вовсе не претендую на то, что расскажу подлинную историю того десятилетия, но я посмотрю на те года с позиции ребёнка, который не имел «Sega», а порой целый месяц ел одну гречку – ничего иного просто не было. Праздником был бутерброд с маслом и сахаром. Сейчас-то я понимаю, что так всё и есть, но тогда мне бы это никто не смог объяснить.

Пожалуй, первое моё воспоминание о лихих девяностых начинается с Первой Чеченской компании. По телевизору тогда постоянно говорили о ней, но я не понимал, что это такое и где. Мне запомнилось лишь рассказы о Великой Отечественной, которая, как я твёрдо знал, уже закончилась. Две войны переплелись во мне каким-то странным образом.

— Не ври, — почему-то сказал я, твёрдо уверенный в том, что речь о ВОВ, о всех этих кадрах с танками и сожжёнными деревнями, — нет войны.

Мать, усадившая меня тогда на качели, странно на меня посмотрела. Глубоким таким, таинственным взглядом. Она-то понимала, что идёт жуткая Первая Чеченская, что там ежедневно гибнут подросшие русские пареньки, так похожие на меня. И ей было очень грустно. Ей было нечего мне ответить, а я, убеждённый в своей правоте, улыбнулся – ишь как этих взрослых прищучил. Помню, уже во Вторую Чеченскую, когда после обстрела очередной федеральной колонны по телевизору показали чью-то заплаканную мать, я увидел, как тихо плачет и моя мама. По её лицу, ещё молодому, молча катились слеза за слезой. Она плакала вместе с незнакомой женщиной по телевизору, просто потому что нужно было плакать. Так всем стало бы чуть-чуть легче. Я, тогда уже девятилетний или около того, с некоторым презрением отошёл от матери – ишь, глупая, плачет по незнакомым солдатикам.

Вот такая вот прелюдия к девяностым.

Ещё одно яркое воспоминание – это еда. Не то, чтобы её не хватало, но мы порой голодали. Голодали, не значит пухли и болели тифом, всё-таки это не двадцатые, а недоедали, порой целый месяц питаясь одной гречкой. Я и сейчас питаюсь одной гречкой, но тогда это казалось невыносимо грустным, тем более, что в витринах и на экране вечно мелькали всякие шипучки и шоколадки. Круглый год гречка, суп с перловкой, картофель. Радовались, когда наступала зима – дед уезжал на подлёдный промысел и привозил огромных, жирных судаков. Летом кормила дача. Тогда, знаете ли, почти никто не жарил на ней шашлыки – это была жуткая редкость. В основном на даче пахали, чтобы скрасить свой скудный рацион.

Однажды к нам в гости пришла целая знакомая семья со двора. Пришла, чтобы просить денег взаймы. У нас не было. Всё, что было – гречка, дачные овощи и мороженные судаки. Поэтому мы дали соседям больших глазастых рыб, ведь им банально было нечего есть. Я помню их лица, как они жарко нас благодарили. Общая бедность сплотила нас сильнее, чем изобилие нулевых – теперь та семья имеет свой бизнес и не заходит в гости, а мой друг детства Сашка, отказывающийся тогда за столом есть судака, теперь известный программист, которого зовут в Европу. У него есть машина. Этот контраст прекрасно объясняет мне популярность Путина в народе: полтора десятилетия назад большинство горожан думало о том, где бы судака отхватить, а теперь вот задумываются о покупке авто или поездке в Крым.

Мы с Сашкой, кстати, редко гуляли на улице. Это было невозможно для двух мальчиков, потому что буквально ВСЁ, вообще ВСЁ, от подворотен до лавочек, от подъездов до детских садов кишело гопниками. Невозможно было сходить за хлебом в ближайший ларёк, чтобы до тебя раза два-три не докопались отморозки. Причём они не стеснялись избить кого-нибудь – я помню, как меня, семилетнего, специально ударили головой о поребрик. Просто так, потому что десятку им не отдавал. Кстати, как сейчас помню, все гопники были русские – и это было ничуть не лучше, чем если бы они были кавказцами.

Помню, как отец, на минуточку – интеллектуал, которым в смутное время приходится хуже всего, обнаружил на антресолях (прекрасное и почти забытое ныне слово) коробку с электрическими лампочками. Они были тут же вынесены во двор и за час проданы по 1 рублю шт., что оказалось большой удачей – теперь можно было нормально поесть. Помню, как отец переживал, что его семья и дети живут очень плохо – он ведь не был ленивым или пьяницей, поэтому батя пошёл работать в фирму одного умнейшего корейца. Вроде Квон его звали. Семью корейца японцы ещё при оккупации убили где-то на Сахалине, поэтому он остался в России.

Помню его, достойнейший был человек, учтивый и добрый, только больно верил в традиционную медицину и ЗОЖ. Как-то раз очередные доктора сделали диагностику и обнаружили у Квона то ли какой-то рубец, то ли «спящую» опухоль, и предложили за денежку удалить её. От греха подальше. Квон согласился, и ему сделали операцию. Растревоженная опухоль начала расти и за полгода сожрала доброго корейца. Это тоже девяностые с их верой в чудеса медицины и БАД-ов. Советские люди были доверчивы и только начинали огрубевать.

Отец, снова оставшийся без работы, пошёл в околобандиты и околобизнес. Не с мокрухой, но с деньгами среднего пошиба. Об этом я рассказывать не буду, но вспоминаю, как мать часто молилась, чтобы отца не убили в очередной «командировке». Это мне говорили, что папа в командировке. На самом-то деле нет. Особенно запомнилось, как мать в один день как-то засуетилась, стала собирать вещи, а я ничего не понимал и путался под ногами. Уже позже я узнал, что всей семьей мы готовились бежать, потому что очередная «командировка» пошла не совсем так, как нужно. К счастью, обошлось.

И я не понимаю, как государству нужно было довести обыкновенную семью, чтобы интеллигентный человек с опубликованными научными работами занялся грязным криминалом. Это, конечно, весело бандитизм под цитатами из Бакунина обсуждать и про смелую жизнь с чистой совестью рассказывать, но совсем другое дело, когда ты ребёнок и не понимаешь, что папа с работы может-то и не вернуться.

Причём не скажу, что нам жилось хуже, чем другим. Да нет, все так жили. Кто-то, конечно, рисковал и поднимался, но ещё больше было убитых. Прекрасно помню, когда утром я шёл с мамой мимо советского кинотеатра, что в двух шагах от моего дома и увидел на его старых, выщербленных ступеньках огромную лужу крови. Она облила ступеньки, как красная ковровая дорожка. И, что удивительно, рядом ни скорой помощи, ни криминалистов, лишь прохожие с удивлением смотрят на чью-то вытекшую жизнь. Такое случалось часто, хотя каждый раз и вызывало некоторое удивление. Хорошо ещё, что я не помню первую половину девяностых. Там, наверное, всё ещё хуже было.

Зато я помню совершенно неожиданное отречение Ельцина в ночь с 2020 на 2020 год. Моя семья, собравшаяся за новогодним столом, чуть ли не закричала от радости. Это был настоящий праздник, который всегда с тобой. Я тогда не знал, почему нужно так сильно радоваться, но отвратительная рожа в телевизоре мне давно уже не нравилась. Помню, отец, съездивший в командировку во Францию, рассказывал, что в полицейском участке, куда он попал, какой-то негр-офицер ткнул пальцем в телевизор. А там французы ржали над снова напившимся Ельциным, и полицейский, противно растягивая огромные губы, с наслаждением сказал на кальке русского и английского: «Рашен президент алкаш». Когда офранцузившийся сенегалец вполне правомерно смеётся над страной Толстого и космических кораблей – это тоже девяностые.

Может показаться, что я здесь занимаюсь апологией обывательщины, но девяностые не вызывают у меня особой ностальгии. Обывательщиной мне как раз кажется тоска по растворимым напиткам «Zuko» и «Invait», по унылейшим боевикам с Володарским и культом видеомагнитофона. Да, было немало интересного, как и во всякие времена, но теперь, уже из десятых годов, мне видится полная импотенция девяностых. В них не было альтернативы, кроме консьюмеризма в любой его форме. Скучные бандиты, убивающие ради особняков и мнимого богатства, трусливые Зюгановы, отказывающиеся от политической борьбы, мнимая «свобода» СМИ – когда всё спонсировала не одна группа олигархов, как сейчас, а целых семь.

Девяностые – это перераспределение доходов, передел собственности, накопление первого жира. Все дрались из-за жира, изгваздывались в жире, убивали из-за жира, жрали жир, верили в жир. Не десятилетие, а жировик. Не зря же по телевизору так часто рекламировали «Fairy». Вот что важно. А бусы для туземцев вроде «Dendy» мне не нужны. Мне бы хотелось, чтобы матери не плакали по своим сыновьям и отцы не рисковали жизнями, чтобы купить детям шоколадку.

Плохое ли у меня было детство? Нет, детство всегда прекрасно. А вот эпоха была отвратительная.

Мать, усадившая меня тогда на качели, странно на меня посмотрела. Глубоким таким, таинственным взглядом. Она-то понимала, что идёт жуткая Первая Чеченская, что там ежедневно гибнут подросшие русские пареньки, так похожие на меня. И ей было очень грустно. Ей было нечего мне ответить, а я, убеждённый в своей правоте, улыбнулся – ишь как этих взрослых прищучил. Помню, уже во Вторую Чеченскую, когда после обстрела очередной федеральной колонны по телевизору показали чью-то заплаканную мать, я увидел, как тихо плачет и моя мама. По её лицу, ещё молодому, молча катились слеза за слезой. Она плакала вместе с незнакомой женщиной по телевизору, просто потому что нужно было плакать. Так всем стало бы чуть-чуть легче. Я, тогда уже девятилетний или около того, с некоторым презрением отошёл от матери – ишь, глупая, плачет по незнакомым солдатикам.

У Кошки Что-То Бегает По Шерсти

Секс встречи пролетели одним днем. Олеанский стремительно заучивался, запоминался, а то и налипал на язык. Особенно меня зацепило хорошее такое словечко “ахтран”. Никакого даже близко подходящего аналога в арийском я так и не нашла. Самый общий смысл этого слова заключался в полной свободе от ситуации, и очень приблизительно переводился как “ну это все куда подальше” или “а мне как-то все равно”.

Причем слово это использовалось как в литературе в самом общем смысле, так и в повседневной речи, приобретая несколько нецензурную окраску. В первый раз, когда я только услышала его от Данмара, я долго не могла понять ни значения, ни смысла, и даже решила, что-то что-то типа междометия, пока не догадалась попросить обрисовать ситуации, в которых слово используется. Вот тогда-то все и встало на свои места. Оказывается, это замечательное слово применятся как в гордом одиночестве, выражая бурный протест, так и вкупе с другими словами, означая все, что угодно, точнее, что пожелает выразить автор фразы. С учебой дела обстояли еще лучше, не в последнюю очередь благодаря освоению языка. К Секс встречи я привыкла быстро. В Олеа расписание составлялось не в пример тщательнее, чем в Арии. С ушастыми преподавателями было немного посложнее, однако и здесь все было не так уж и безнадежно. Я теперь точно знала, с какой громкостью и когда можно говорить, а одногруппники в случае особой надобности писали записки. Но это уж самый крайний случай, когда говорить нельзя, а точнее, бесполезно, ибо услышу не я, а препод, но передать информацию нужно обязательно. Ну а с самой наукой, точнее, с теорией, таких проблем, с которыми я не сталкивалась раньше, не возникало. Как не любила я теорию личного расчета, в просторечии терлич, на которой мы занимались немагической физикой, так она у меня и не получалась. Да и общие предметы типа философии, истории и естествознания я не очень-то любила. Какие могут быть теории развития государства, когда на следующей паре будем разбирать на части последнюю модель ускорителя движения? С особым нетерпением я ждала первой практики. Теория — это, конечно, хорошо, но не ради нее я пошла учиться в высшее учебное заведение. В школе, конечно, боевым искусствам уделялось немало времени, но только в университете есть возможность научиться настоящему бою на настоящем оружии, а не на игрушечных мечах, или, тем более, борьбе без какого-либо оружия, которая чаще всего сводилась к банальной драке. Дети, что с них взять?

Я и сам-то стала осознавать смутные отличия просто драки от настоящего поединка только в университете. В драке главное — победить, надавав побольше тумаков и пинков противнику. В поединке победа, разумеется, также стоит на первом месте, однако появляется еще куча разных целей, начиная с отработки механических движений тела и заканчивая пониманием противника. А потом уже поединки начинают делить на разные группы и подгруппы. Бывают поединки быстрые, а бывают красивые, бывают сложные, а бывают неожиданные, бывают спорные, странные и даже смешные. А бывают и страшные, причем иногда бывает страшно в процессе, а иногда и после поединка, когда его начинают разбирать по частям, и тебе становится понятно, насколько ты была близка к смерти. Конечно, страшно. Врут те, кто говорят, что они не боятся сражаться. Еще как боятся, но страх придает сил и позволяет относиться к реальности с необходимой частью инстинкта самосохранения. Почему с частью? Да, если уж начистоту, если человек заранее идет на абсолютно ненужный с точки зрения его бесценной жизни риск, то у него уже есть проблемы с этим самым инстинктом. Впрочем встречи секс знакомства, наверное, мы поэтому и люди, а не кошки, как было раньше. Магия и труд наделили нас разумом, чтобы мы могли управлять своей судьбой, а не подчиняться ей слепо. Кто знает, к лучшему это или к худшему… — Что-то ты сегодня как будто не в университет, а переезжаешь, — удивился Лехо, когда я уже собиралась выйти из дома. — Это как? — не поняла я, допивая сок. — Сумка через плечо огромная и документы поближе к сердцу, — сказал мальчик. — Это не переезд, это просто первое практическое занятие, — усмехнулась я. — Вот сегодня отнесу форму, и на следующие занятия буду только оружие приносить. Ну и документы соответственно из-за оружия. — У вас сегодня практика? — аж подпрыгнул Лехо. — Жаль, я на это посмотреть не могу. — Не переживай, на первом занятии ты вряд ли что-то пропустишь. Первое занятие вводное. Если мы и доберемся до оружия, то ближе к концу пары, да и то просто в качестве разминки. — Ахтран жаль, — повесил уши Лехо. — Ого! Куда это ты с такой огромной сумкой? — удивился Ива, тоже собиравшийся в университет. — У нее сегодня первая практика, — ответил ему Лехо. — Практика? — не то ужаснулся, не то поразился Ива. — Ага, вводное занятие, — предупреждая дальнейшие вопросы, сказала я. — О-о, — протянул парень. Мы с Ивой вышли из дома и скорее уже ехали в энергичке. Я ошиблась. Первое занятии только по традиции называлось вводным. Это я поняла сразу, как только нам сказали переодеться и экипироваться для боя. Оружие на первое занятие нам было разрешено выбрать любое, только чтобы оно было ближнего боя, так что я, не мудрствуя лукаво, выбрала любимый волновой палаш. Легкая и удобная вещь, которая при каждом ударе создает узкую ударную волну, ударяющую по противнику, как продолжение клинка. Очень изящное и действенное оружие!

Выйдя из раздевалки, которую по причине отсутствия других девушек занимала я одна, я сразу же присмотрелась к оружию, принесенному одногруппниками. Так, Арвин с арбалетом наперевес. Странно, зачем ему арбалет? Вроде бы арийским… тьфу ты, олеанским языком было сказано — ближнего боя, а он арбалет притащил. О-о, арбалет ближнего боя! На это нужно посмотреть. Ах ты, господи, у него кистень на поясе. А я уж думала, он арбалетом драться будет. Кстати, стрелялка-то у него обычная, без магических выкрутасов, а вот кистенек что надо. Энергическим разрядом попадет по руке — мало не покажется. По другим частям тела я, к счастью, удара такой вот игрушкой не допускала, но не сомневаюсь, что будет не хуже. У Ёната за плечами висели ножны с риварской шашкой. Уважаю! Сложное оружие, учитывая особенности рукояти, приспособленной для риварских лап. Из магических свойств у нее, кажется… световой эффект? Световая риварская шашка? Вот уж сочетание несочетаемого… Кажется, у Ената все же не все в порядке с головой, или это он так выпендриться решил? Ага, Эрэт выбрал простой и незатейливый полуторник с встроенным усилением удара. Удобно и действенно. Данмар тоже не особенно оригинальничал — взял огненную глефу. Против меча, конечно, с ней не очень, но сам по себе выбор хорош. Искард принес на первое занятие забирающую силу алебарду. Вот уж придурок, каких поискать. Даже если он владеет ей в совершенстве, алебардой можно только на показательных поединках драться. Хотя, может, это только я хожу с алебардой исключительно на параде? Костадель был вооружен морозной шпагой. Ну, это мы ее морозной называем, на самом деле она называется замораживающей, но не суть важно. Гораздо важнее — встречи секс знакомства, что если у него высокий уровень владения этой самой шпагой, то справиться с ним будет очень сложно, особенно мне. Как всегда угрюмый Маркор и оружие выбрал под стать себе — теневую саблю. Сабля порождает мгновенные вспышки тьмы, так сказать, антипод светочам. Разве что теневое оружие не слепит, а позволяет ее хозяину двигаться незаметно от противника. Интересно, с кем мне придется драться в паре? Точно не с алебардой и не с глефой. Данмар с Искардом, скорее всего, будут сражаться на пару. Арвин с кистенем мне тоже не противник. Ага, у Эрэта наготове булава есть, похоже, они будут сражаться друг с другом, а потом Эрэт уже свой полуторник возьмет. Выходит, мы не один раз будет биться. И это в первый же день? Похоже, здесь все серьезнее, чем я думала! Это будет в два раза интереснее, чем я думала! Остается Енат, Костадель и Маркор, хотя, в принципе, и Эрэта никто не отменял. Ладно, поживем — увидим. — Так, студенты! Добрый день! — в тренировочный зал влетел наш преподаватель практики, мастер боевых искусств Литарт Моад. Очень молодой преподаватель с невообразимой практикой. Кажется, он умеет сражаться на любом оружии! Нам с ним очень повезло. — О, девушка, а вы что тут делаете? Я выпала в осадок и зависла. Конкретно обаладарилась! — Учусь, — еле выговорила я. Все-таки олеанцы привыкли к вечному ступорению друг друга и спокойно пережидают непогоду в укрытии своих мыслей. — Кажется, вы ошиблись залом! — Ага, и предметом, и формой, и оружием. А еще городом и страной! Я вообще сейчас в Арии должна быть и спокойненько задавать жару напарничку Дирику за то, что он бегал один, а не два раза в неделю!

Время до начала учебы прошло незаметно, причем большую его часть я провела на встречи секс знакомства. Замечательный мальчишка, а как играет нас скрипке! А теперь еще и бегает со мной по утрам! Ему, конечно, пока сложно даже половину пути пробежать, но он быстро освоится. В этом я уверена. Стараниями Ивы я узнала расписание на первый учебный день (сплошная теория) и приготовилась познакомиться с новым коллективом.

Для них, конечно, сам факт того, что я арийка, будет уже достаточен, чтобы обратить на меня внимание, но все же я девушка, и должна выглядеть соответственно! — Тебя после пар ждать, или сама до дома доберешься? — спросил Ива, когда мы ехали в энергичке. — Лучше бы подождать, если это реально. Я пока еще толком не освоилась с дорогой, уеду куда-нибудь не в ту сторону, — подумав, ответила я. — Реально, у нас сегодня одновременно учеба заканчивается, — кивнул Ива. — Вот и хорошо! — порадовалась я. Мы разошлись в холле, каждый в свою сторону. Как мне пояснил Ива, мне нужно подняться на третий этаж и там искать синюю аудиторию. Символично, однако! Первый день, первый урок и синяя аудитория. Господи, ну когда же эта лестница кончится? О, а вот и третий этаж, и синяя аудитория. На самом деле, невозможно пропустить такие ярко-синие двери! Я набрала побольше воздуха в легкие и прошла в них. Шум, до того доносившийся и кабинета, разом затих. Сразу заметно, меня ждали. Так-так, посмотрим, с кем мне тут учиться предстоит. Лекция у нас специальная, так что здесь только моя подгруппа, правда, и теоретики и практики.

встречи секс знакомства

О, ну вот девочка и вправду есть, но только одна, как и ожидалось, но в практику она не входит, раз сказали, что только парни. Кстати, девушка — такая типичная аладарка! Тонкая, высокая, голубоглазая, с буквально сверкающими золотистыми волосами, сильно начесанными на затылке и около ушей. Ну зачем она ушки закрывает, они же у нее такие миленькие, как говорится, бантиком. Так красиво загнуты! А это, похоже, здешний мачо. У-у, рваноухий! Он точно с практического, так что возьмем на заметку. А что, прикольный такой, накачанный, что аладарам не свойственно, в облегающей футболке и с огромными бутсами на ногах. А этот точно теоретик — с такой мускулатурой, точнее, ее отсутствием, драться невозможно. А этот ушастик с мышиным цветом волос и таким же мышиным хвостиком из них подойдет для практика — даже под просторной рубашкой видно, что за мышечной массой он следит. Ух ты, а этот вислоухий мне нравится: плотненький, роста невысокого, волосы волнистые, белые. Так, больше вроде бы ушами никто особенно не отличается, да и длиной волос тоже. Длиннее, чем до лопаток, ни у кого нет, кроме мышиного хвостика, которому как раз-таки покороче надо, но и короче, чем до подбородка, тоже нет. Хотя вру… вот у этого довольно темненького аладара сзади волосы короче, чем спереди. Ух ты, а вот этот родня, блондин с голубым отливом. Интересно, под арийцев косит или просто синий цвет нравится? Надо поближе познакомиться. А вот этот экзеплярчик, интересно, что на боевом отделении забыл, ему в музыканты надо. Такого одухотворенного лица я еще не видела. А вот этому, видно, как-то сильно секс встречи видео хочется. Шрам на лице — что может быть хуже? Да такой заметный, даже челка не особенно прикрывает. Весь лоб располосован, да еще и бровь разрублена. Видно, жалящий кнут. Что еще такие ровные края оставляет? — Привет! — сказал мышиный хвостик. А быстро они отступорились. Сразу видно — боевое отделение, тут особенно тормозить нельзя. — Ты новенькая?

— Ага, — кивнула я. — Буду учиться с вами. — Здорово! — с места подхватилась единственная девушка. — Наконец-то еще одна девушка. Ты Шелгэ? Я кивнула. — Я Ията, — представилась она. — Меня попросили быть твоей направляющей. — Меня зовут Эрэт, — представился мышиный хвостик. — Я Данмар, — лениво представился здешний мачо. — Арвин, — это назвался парень, у которого волосы сзади были короче, чем спереди. — Я Вальдерон, — ну, да и имя у заядлого теоретика соответственно. — Ёнат, — коротко представился музыкант. Что-то по голосу он совсем не музыкант, резкий какой-то… — Искард, — сдержанно кивнул вислоухий. — Костадель, — подставился голубоволосый. — А тебя как зовут? — так и не дождавшись имени от парня со шрамом, спросила я. — Маркор, — коротко и резко ответил он. Будем считать, что познакомились… — Ты из Арии? — спросила Ията. Мне тут же нашлось место рядом с ней. Данмар постоял немного и, обойдя наш стол, встал со стороны Ияты. Зато Эрэт подошел с мой стороны и уселся на стул у парты перед нами с аладаркой. — Да, оттуда, — кивнула я. Девушка восхитилась и затараторила что-то непонятное. Господи, мне же еще и сленг учить! — Э-э… я не понимаю, — вставила в одну из пауз я. Ията прервалась на полуслове и удивленно уставилась на меня, так же, как и Эрэт. — Ну, не совсем понимаю, — поправилась я. — Я еще довольно плохо знаю олеанский. Говорите медленнее и проще, или на неноленском.

Секс встречи пролетели одним днем. Олеанский стремительно заучивался, запоминался, а то и налипал на язык. Особенно меня зацепило хорошее такое словечко “ахтран”. Никакого даже близко подходящего аналога в арийском я так и не нашла. Самый общий смысл этого слова заключался в полной свободе от ситуации, и очень приблизительно переводился как “ну это все куда подальше” или “а мне как-то все равно”.

01 Авг 2019      veterinar77         235      

Похожие записи
• 
  Капли в глаза собаке если у ее микоплазмоз
• 
  Понос С Кровью Мало Болезни Кошек
• 
  Что-То Стрижёт Шерсть У Кота
• 
  Симптомы Перед Смертью Щенка От Энцефалита